Я помню, мы встречались с тобой последний раз четыре года назад. Урывком, спонтанно, скомканно. Мне так жаль, брат. Жаль всех тех дней, что мы могли бы быть рядом. Сидеть в одной лодке, подёргивая лёгкий пробковый поплавок по вечереюще-зеркальной глади нашего озера. Печь окуней в жарком огневище бездымных угольев. Тех, что пышут неосязаемо в лицо, заставляя щуриться, отворачиваясь, вытягивать руку с хворостиной, ворошить печево в алом крошеве.

Сторожко преодолевать плотный наст, сдерживая скольжение широких охотничьих лыж. Выискивать сосредоточенно взглядом гребешки чутких куропаток, что сидят в снежном плену, уберегаясь от грянувших давеча морозов. Сжимать онемело в трёхпалых рукавицах ложе дедовской двустволки.
Или вот ещё, Мишка. Помнишь, мы тонули посреди озера, возвращаясь с острова? Помнишь, мы ещё выезжали на тот остров на гребях? Брали с собой палатку, запас сала и хлеба? Как мы выстругивали в своих дворовых дровяниках Дегтярёвы, Мосины, Вальтеры и Шмайссеры? Которые на самом деле нихуя не Шмайссеры, а ЭмПэ 40?
Это всё потом, Мишка, брат.

В тот раз мы, придя со своих детских стрельб, застали нашу деревяшку, вполовину с водой. Только после, помнишь, узрели прохудившуюся корму, что сдала неожиданно обильной течью? Такой, что, ткнувши пальцем в гнильё древесины, ловили фонтан, бьющий со дна вверх? Мы же доплыли тогда, правда, брат?
Уже потом нам с тобой рассказали, что издревле на том острове хоронили наших с тобой сородичей. До того, как появился официальный погост на материке. И те удобные провалы, среди ягеля, что мы принимали с тобой за импровизированные окопы, были на самом деле просевшими могилами. Могилами тех, кому мы обязаны своими жизнями. Моей и твоей, Мишка.
Я к чему, брат?

Недавно хоронили твоего отца. Моего дядьку.
Ты младше меня, брат. Но тебя с недавних пор сгибает потеря, мне неизвестная, неведомая, непостижимая. Мы оба с тобой, брат, хоронили дедов. Мы знаем, что это такое. Прости, Мишка. Прости, что я не смог быть рядом с тобой в тот момент, когда комья промёрзлой земли...
Нашей северной, нашей карельской с тобой земли глухо стучат о крышку гроба, чёрт бы его побрал, этот заиндевелый, такой чужой деревянный ящик. Один из тех, что мы провожали с тобой уже не раз. Мы знаем с тобой, Мишка, что придя в очередной раз на кладбище, будем долго обходить наших с тобой. Тех, кого помним. Тех, с кем коротали самые светлые моменты нашего с тобой детства. Тех, что с таким до боли тёплым прищуром до сих пор озаряют нас с пожелтевших от времени фотокарточек. Греют памятью.

А я помню, брат. Помню многое. Как твой папа высверливал мне поддон моего мотора, когда гость из Петербурга нечаянно выломал румпель с крепления. Мы тогда битый час прилаживали связку на металлических пластинах.
А наши ночные, Мишка? Помнишь? Ригач, костровище, мы возле тесным кругом. Папа твой всю ночь травит байки, а мы с тобой катаемся со смеху. Непроглядная тишь, лунные блики на глади озера и яркие всполохи бездымного пламени. Горбатится просевшая со временем изба, отсветы костра играют на стволах сосен, неровным прыгающим светом освещая наши лица. Твой папа подмигивает нам и начинает новый сказ о былом.
Всё перед глазами до сих пор. Как живое.

Когда я приезжаю в места нашего с тобой детства, мне кажется, что я буквально осязаю тишину и размеренность тамошней жизни. Болота в россыпях спелой, налившейся соком морошки. Игра плотвы, что мелькает серебристой спиной, пуская круги по зеркалу озера. Укромные ламбины в лесной глуши с обрывистыми берегами и тёмной водой. Песчаная излучина Кеври, богатые уткой протоки в Кархалях. Каллио на Шалми.

Ты вот что, брат. Ты знай, я рядом. Я всегда помню о тебе и знаю, что всё будет хорошо. Мы обязательно с тобой увидимся ещё не раз. Обнимемся. Поговорим. Мы вместе, Мишка. Мы братья.